Одиночество, оно не проходит, как вкус во рту, который ничто не сменит, как металлическая тяга в конечностях, жилах, сковывающая гениталии, не холодная даже, а холоднее, не мёртвая, а мертвее, открытая сухим влагалищем безродность в самом центре глаза, как гул трафика, когда у тебя нет денег, как распустившийся узел, который, пора признаться, открыл лишь беспробудное пьянство, живую ограду лжи и одиночество — это разумеется не уединение, оно больше похоже на сон, не до конца осознанный, в котором никак не найдёшь свои руки.
Конечно мне стоит уехать, я вернулся в Ереван словно в дом родной, ну а когда ты дома, чего хочется первым делом? всё верно: сбежать как можно дальше, я почти не пишу здесь, может на меня плохо влияет постоянная работа, хотя временами отчаяние схлынывает и бывает довольно весело; я исполнил детскую мечту, однако это долгая история и в общем-то не обо мне: он из Братска, но выглядит как москвич, бытие определяет стиль, айтишник, она? — из Красноярска, пятнадцать лет назад мы ходили в один поэтический клуб, пока я не разогнал его огнетушителем, выпустив на них пену моей ревности, собственно ревности даже не к определенному человеку, а, как я сейчас вижу, — к жизни, в общем, хотелось их немного взбодрить, тут многие думают, что я ненавижу людей, но это не так, мне просто хочется их немного взбодрить, в конце концов бодрость — моё любимое слово из Библии — ибо Он будет как вспышка молнии — наконец, через десять лет после того как я уехал из Красноярска мы случайно встретились здесь, на винном фестивале, куда я притащился со своим, а точнее с найденным прошлой ночью на улице бокалом, и успешно надирался самым дешевым вином, которое мне наливал до краёв неулыбчивый щедрый старик, а теперь я встретил их в своём баре, муж и жена, и она с сибирской неумеренностью набрасывалась на настойки, вместе со мной, за деньги её благоверного, когда явился этот охуевший армянин, следоваетель, тащящийся от каждой возможности поразмахивать своей корочкой, со своим другом — не меньшим ублюдком, но ещё тупее на вид — они держали пророссийский дискурс в баре, где вроде как пьют за смерть путина, так что я счёл делом чести сыграть со свиньёй в нарды на водку: я проиграл с разницей в две фишки, хоть и нещадно наёбывал его, однако водка всё равно досталась мне, потому как всем известно, что русские женщины для армян — шлюхи, так что, когда её муж пошёл отлить, без лишней застенчивости и затейливости мусор перегнулся через стол и сделал удивительное движение: словно пожимал руку он смял её маленькую грудь закрытую белым платьем и вышиванкой поверх него, прямо у меня на глазах; я вскочил и влепил ему одну из самых звонких пощёчин в моей карьере, бардак стих и обернулся, кажется я сказал что-то вроде: “что ты позволяешь себе, сукин сын”, что горец конечно не мог стерпеть и поднялся, чтобы схватиться со мной в рукопашной, однако мой стиль обескуражил его (я даже не заметил как его товарищ бил меня по затылку, преимущество быть пьяным): когда мы вошли в клинч я укусил его за лицо, когда его оттаскивали — вставил палец в глаз, а когда нас разняли наконец рассёк ему бровь кольцом с левой руки. Мусора выпроводили из бара, подоспевшая охрана, моя подруга сперва залилась слезами, а затем вдруг по-красноярски загорелась и стала требовать чтобы мы пошли пиздиться с ним, потому что мы знали, что он с дружками поджидает нас на улице, но когда мы наконец вышли покурить его уже не было. Светловолосая, с косой по пояс, с отличными щеками и славянскими скулами, смеющимися глазами и неожиданно огромной жопой, словно у негритянки, что она делала здесь? — преподавала йогу, сидела с чужими детьми, жила на деньги молодого, перспективного маслощëкого парня, очень милого, очень спокойного, всё понимающего. Наконец явившийся её муж пожал мне руку. Он был мне безразличен.
Этот век достиг своего совершеннолетия открыв для себя и для нас полное одиночество в болезни без всякой поддержки, в изоляции, в волнах кровавых мясорубок без солидарности, точнее, что хуже — в пузырях истерической солидарности тех, кто не может ничего изменить.
Одиночество; меня оштрафовали на пять тысяч драм за то, что я кричал “смерть путину” — это смущает посетителей, у нас маленький уютный бар, дружный бар, вообще лучше не кричать, людей беспокоят крики и лозунги, а я люблю крики и лозунги, потому что я животное, животное, которое умеет кричать, вопить, рыдать, биться головой о стены, выоровывать лозунги и отключаться на полу, будто в колыбели материнской, словно в омуте родной земли, родного века, нет, нет родных у моей буйной головы никаких средь земель, никаких средь веков, но — о хорошем, пусть лучше о хорошем: бар пуст, это — хорошо, только Костя соединился прозрачным и тонким заброшенным фуникулером со стойкой, окаянный ангел с рыжей чëлкой, губами, как рехнувшийся цветок, раскрывшимися ночью для невидимых шмелей моих поцелуев, чьи укусы он не почувствует, когда проснется, он никогда не моется и никогда не воняет — точно ангел! — всегда на нем одна и та же рубашка, белая, в пятнышках (Даша говорит: рубашка шоколадной крошки), всегда вокруг него вьются сальные черные мухи — армянские бродяги-мошенники, тянущие из него деньги, как желтый нектар, он никогда не трезв; поменьше пои его — говорит Даша, — я знаю, что у тебя отношение к алкоголю, как к элексиру, но для кого-то это медленный яд…. хотя, все равно ты ницшеанец —- добавляет она поразмыслив — и ад для тебя тоже элексир.
— Чаще он поит меня — я оправдываюсь;
— А ты отказывайся, говори: знаешь, чего-то не хочется, знаешь, Костя, сегодня нет настроения пить у меня!
— Но ведь мне хочется! И потом, я не могу лгать, я ведь тоже стараюсь стать ангелом, заслужить крылья.
— Всё равно ты заслужишь только одно крыло.
— Ты лучше поцелуй меня и скажи, что я обязательно заслужу одно крыло.
— Ты его получишь и будешь ходить, как смешной козлик с одним крылом.
Костя отчаянно ищет любовь, утром он приходил к барменке подготовив речь: “я собираюсь умереть, но перед этим я хочу полизать твои подмышки”. Но он не решился и всё ещё жив, хоть и выглядит, как проросший грибами-кордицепсами труп на моей барной стойке.
Я хочу скакать на люстре, как на лошади и стрелять электричеством, как слезами. Я курю на смуглом лице Еревана, моя попытка бросить пошла к чертям, как и всё остальное: ветер смазывает мою сигарету, как штрих красной пастели большим пальцем, смазывает, как мои слова сказанные себе, что не окажутся на бумаге: я бы залез ему в спящую ширинку и поиграл с его членом, как подростки играют с густым плевком пропущенным между зубами: туда-сюда, интересно, насколько он рыжий там? Я хочу висеть под люстрой, как мартышка последней витальности, зажав твой клитор между зубами, как игриво высунутый язык между фиолетовыми щеками, раздувшимися, как планета больная углеродной зависимостью. Сегодня ты прилетаешь, чтобы этот дом перестал быть так похож на дом, из которого мне нужно бежать, чтобы в жаре, который здесь не отступает и ночью, стало больше кожи, чтобы вместо скрипа одиночества я слышал, как падают ресницы, ты не проходишь, а я и не хочу, чтобы хоть что-то прошло, удивительное чудо есть в том, как я и через восемь месяцев помню запах твоей пизды, будто она была детством моей любви, сядь мне на лицо и смени этот вкус, чтобы в густой темноте твоей промежности я нашёл свои руки.
Одиночество, оно не проходит, как вкус во рту, который ничто не сменит, как металлическая тяга в конечностях, жилах, сковывающая гениталии, не холодная даже, а холоднее, не мёртвая, а мертвее, открытая сухим влагалищем безродность в самом центре глаза, как гул трафика, когда у тебя нет денег, как распустившийся узел, который, пора признаться, открыл лишь беспробудное пьянство, живую ограду лжи и одиночество — это разумеется не уединение, оно больше похоже на сон, не до конца осознанный, в котором никак не найдёшь свои руки.
Конечно мне стоит уехать, я вернулся в Ереван словно в дом родной, ну а когда ты дома, чего хочется первым делом? всё верно: сбежать как можно дальше, я почти не пишу здесь, может на меня плохо влияет постоянная работа, хотя временами отчаяние схлынывает и бывает довольно весело; я исполнил детскую мечту, однако это долгая история и в общем-то не обо мне: он из Братска, но выглядит как москвич, бытие определяет стиль, айтишник, она? — из Красноярска, пятнадцать лет назад мы ходили в один поэтический клуб, пока я не разогнал его огнетушителем, выпустив на них пену моей ревности, собственно ревности даже не к определенному человеку, а, как я сейчас вижу, — к жизни, в общем, хотелось их немного взбодрить, тут многие думают, что я ненавижу людей, но это не так, мне просто хочется их немного взбодрить, в конце концов бодрость — моё любимое слово из Библии — ибо Он будет как вспышка молнии — наконец, через десять лет после того как я уехал из Красноярска мы случайно встретились здесь, на винном фестивале, куда я притащился со своим, а точнее с найденным прошлой ночью на улице бокалом, и успешно надирался самым дешевым вином, которое мне наливал до краёв неулыбчивый щедрый старик, а теперь я встретил их в своём баре, муж и жена, и она с сибирской неумеренностью набрасывалась на настойки, вместе со мной, за деньги её благоверного, когда явился этот охуевший армянин, следоваетель, тащящийся от каждой возможности поразмахивать своей корочкой, со своим другом — не меньшим ублюдком, но ещё тупее на вид — они держали пророссийский дискурс в баре, где вроде как пьют за смерть путина, так что я счёл делом чести сыграть со свиньёй в нарды на водку: я проиграл с разницей в две фишки, хоть и нещадно наёбывал его, однако водка всё равно досталась мне, потому как всем известно, что русские женщины для армян — шлюхи, так что, когда её муж пошёл отлить, без лишней застенчивости и затейливости мусор перегнулся через стол и сделал удивительное движение: словно пожимал руку он смял её маленькую грудь закрытую белым платьем и вышиванкой поверх него, прямо у меня на глазах; я вскочил и влепил ему одну из самых звонких пощёчин в моей карьере, бардак стих и обернулся, кажется я сказал что-то вроде: “что ты позволяешь себе, сукин сын”, что горец конечно не мог стерпеть и поднялся, чтобы схватиться со мной в рукопашной, однако мой стиль обескуражил его (я даже не заметил как его товарищ бил меня по затылку, преимущество быть пьяным): когда мы вошли в клинч я укусил его за лицо, когда его оттаскивали — вставил палец в глаз, а когда нас разняли наконец рассёк ему бровь кольцом с левой руки. Мусора выпроводили из бара, подоспевшая охрана, моя подруга сперва залилась слезами, а затем вдруг по-красноярски загорелась и стала требовать чтобы мы пошли пиздиться с ним, потому что мы знали, что он с дружками поджидает нас на улице, но когда мы наконец вышли покурить его уже не было. Светловолосая, с косой по пояс, с отличными щеками и славянскими скулами, смеющимися глазами и неожиданно огромной жопой, словно у негритянки, что она делала здесь? — преподавала йогу, сидела с чужими детьми, жила на деньги молодого, перспективного маслощëкого парня, очень милого, очень спокойного, всё понимающего. Наконец явившийся её муж пожал мне руку. Он был мне безразличен.
Этот век достиг своего совершеннолетия открыв для себя и для нас полное одиночество в болезни без всякой поддержки, в изоляции, в волнах кровавых мясорубок без солидарности, точнее, что хуже — в пузырях истерической солидарности тех, кто не может ничего изменить.
Одиночество; меня оштрафовали на пять тысяч драм за то, что я кричал “смерть путину” — это смущает посетителей, у нас маленький уютный бар, дружный бар, вообще лучше не кричать, людей беспокоят крики и лозунги, а я люблю крики и лозунги, потому что я животное, животное, которое умеет кричать, вопить, рыдать, биться головой о стены, выоровывать лозунги и отключаться на полу, будто в колыбели материнской, словно в омуте родной земли, родного века, нет, нет родных у моей буйной головы никаких средь земель, никаких средь веков, но — о хорошем, пусть лучше о хорошем: бар пуст, это — хорошо, только Костя соединился прозрачным и тонким заброшенным фуникулером со стойкой, окаянный ангел с рыжей чëлкой, губами, как рехнувшийся цветок, раскрывшимися ночью для невидимых шмелей моих поцелуев, чьи укусы он не почувствует, когда проснется, он никогда не моется и никогда не воняет — точно ангел! — всегда на нем одна и та же рубашка, белая, в пятнышках (Даша говорит: рубашка шоколадной крошки), всегда вокруг него вьются сальные черные мухи — армянские бродяги-мошенники, тянущие из него деньги, как желтый нектар, он никогда не трезв; поменьше пои его — говорит Даша, — я знаю, что у тебя отношение к алкоголю, как к элексиру, но для кого-то это медленный яд…. хотя, все равно ты ницшеанец —- добавляет она поразмыслив — и ад для тебя тоже элексир.
— Чаще он поит меня — я оправдываюсь;
— А ты отказывайся, говори: знаешь, чего-то не хочется, знаешь, Костя, сегодня нет настроения пить у меня!
— Но ведь мне хочется! И потом, я не могу лгать, я ведь тоже стараюсь стать ангелом, заслужить крылья.
— Всё равно ты заслужишь только одно крыло.
— Ты лучше поцелуй меня и скажи, что я обязательно заслужу одно крыло.
— Ты его получишь и будешь ходить, как смешной козлик с одним крылом.
Костя отчаянно ищет любовь, утром он приходил к барменке подготовив речь: “я собираюсь умереть, но перед этим я хочу полизать твои подмышки”. Но он не решился и всё ещё жив, хоть и выглядит, как проросший грибами-кордицепсами труп на моей барной стойке.
Я хочу скакать на люстре, как на лошади и стрелять электричеством, как слезами. Я курю на смуглом лице Еревана, моя попытка бросить пошла к чертям, как и всё остальное: ветер смазывает мою сигарету, как штрих красной пастели большим пальцем, смазывает, как мои слова сказанные себе, что не окажутся на бумаге: я бы залез ему в спящую ширинку и поиграл с его членом, как подростки играют с густым плевком пропущенным между зубами: туда-сюда, интересно, насколько он рыжий там? Я хочу висеть под люстрой, как мартышка последней витальности, зажав твой клитор между зубами, как игриво высунутый язык между фиолетовыми щеками, раздувшимися, как планета больная углеродной зависимостью. Сегодня ты прилетаешь, чтобы этот дом перестал быть так похож на дом, из которого мне нужно бежать, чтобы в жаре, который здесь не отступает и ночью, стало больше кожи, чтобы вместо скрипа одиночества я слышал, как падают ресницы, ты не проходишь, а я и не хочу, чтобы хоть что-то прошло, удивительное чудо есть в том, как я и через восемь месяцев помню запах твоей пизды, будто она была детством моей любви, сядь мне на лицо и смени этот вкус, чтобы в густой темноте твоей промежности я нашёл свои руки.